Москва. Дом журналистов. Юлия Зиганшина и Алексей Гомазков

Парадокс: назывался концерт «юбилейным», по замыслу был развёрнут в прошлое — к ушедшим именам и памятным датам. Да и репертуар, на нем звучавший, составляли песни прошлых лет, а то и столетий. Но по сути и художественному эффекту он оказался мостом в будущее… По крайней мере, я так его увидела: как зарождение — или воскрешение — жанра. «Воскрешение» — потому что традиция уже есть, и очень богатая. Но Юлия Зиганшина раскрывает в ней еще не явленный потенциал, обогащает современными красками и интонациями.
Название жанра, к которому пришла Юля, казалось бы, у всех на слуху — «актёрская песня». Но обычно так именуют песни из спектаклей и кинофильмов, либо песни, исполняемые профессиональными актерами в некоем сценическом образе (как пел в своё время Андрей Миронов).

Однако различие есть — и весьма тонкое. Юля, в первую очередь, — выдающаяся исполнительница романсов, и стала известна именно в этом качестве. Но ниша «романсовой певицы» для неё, мне кажется, слишком тесна. Помимо уникального голоса и тембра, она очень одарена психологически. Способна проживать песню во множестве нюансов, с большой силой и искренностью, и одновременно «лепить» характер.

Юля больше харáктерная актриса, чем трагическая. Конечно, и лирика, и драматизм, и глубокая печаль — всё ей подвластно. Но настоящих высот она достигает, благодаря умению сочетать лирику с гротеском, проникать в чувства героини по-человечески ей далекой. В исполнении Зиганшиной может ожить и «дурочка», и «хищница», и «мечтательница», — образ заведомо не идеальный. Но она раскрывает глубину эмоций, внутренние метания, душу… От песни к песне набирает силу и вырастает перед зрителем человек как таковой. Тот, чье существо не обкорнаешь оценками «хорошее — плохое»… Проступает человек во всей полноте — противоречивый, дикий, уязвимый для сторонних взглядов, страдающий, наказывающий сам себя.

И эта ниша — свободна, она почти никому не удаётся, требует особого дарования. Как раз трагическая актриса на современной песенной сцене уже есть. Это — Елена Фролова. У Фроловой немало и игровых песен, в фольклорном духе, но они именно стилизованны под игру… Это, скорее, «театр представления», чем «театр переживания» (вспоминая классическое разделение).

А вот харáктерные роли в песне лучше всего давались только Елене Камбуровой. Но она на эстраде — вроде Пушкина в литературе: «наше всё», соединяет все возможности, все жанры. Камбурова создала «вершину», следующие певицы после неё уже дробят песню на отдельные жанры, амплуа, русла.

Поэтическая песня и актерская в творчестве самой Камбуровой нерасторжимы. В других исполнителях, нового поколения, уже заметно размежевание. Поэтическая песня — Елена Фролова, Татьяна Алешина, Эльмира Галеева, Вера Евушкина. А вот актёрская песня в полном смысле — только Юлия Зиганшина.

На классической эстраде у неё много предшественников. Не случайно Юля начала исполнять песни из репертуара Клавдии Шульженко и Анны Герман. Надеюсь, не только к юбилейному концерту вспомнили об эстраде 1930-40-50-х годов… По сути, вся русская эстрада ХХ века, вместе с русским романсом, может питать репертуар Зиганшиной. Ведь она виртуозно одушевляет и песни от «мужского» лица… Это даёт Юле большую степень свободы. Возможность парадоксально сочетать эмоции и черты характера, радовать зрителя непредсказуемостью.

Кстати, бытование поэтической песни в каком-то смысле проще. Высокая поэзия сама по себе не даст пропасть, поддержит «на плаву». Как на берегу моря, за её волнами, приливами и отливами, можно следить бесконечно… Основой актерской песни стала эстрада и романс, где поэтическая составляющая зачастую оказывается самой слабой, наивной, литературно беспомощной. «Но пробил час», «прошла любовь» и подобные штампы повторяются чуть не в каждом третьем романсе… Удивительно как раз то, что Юля Зиганшина умеет почувствовать за этими излияниями подлинную, драматическую жизнь души и воплотить её. Одухотворить, оправдать романс и эстрадную песню, поднять их на новую высоту в современном мире. А вместе с ними — и человеческие эмоции, «просто человека».

Большим подарком для меня оказались песни в исполнении Алексея Гомазкова. Я и раньше слышала его выступления. Знала, что он прекрасно поёт Вертинского… Но здесь, видно, звёзды так сошлись, что его пение заиграло новыми красками. Да и не только Алексея, — Юлии тоже. Третьим участником вечера была Елена Максимова. Это оказалось невероятно удачным и точным сценическим решением, — петь в сопровождении рояля. Гитара тоже немного звучала, но именно в меру. Рояль — главенствовал, и для актерской песни он, по-моему, — самый подходящий спутник. Помимо обширного музыкального диапазона, важно и то, что рояль даёт певцу возможность задействовать телесную пластику. Руки не заняты гитарой, тело включено в исполнение, песня проживается всем существом, превращаясь в маленькую пьесу.

Я впервые слушала Алексея Гомазкова не прикрытого «щитом»-гитарой, а поющего под рояль на большой зал, посреди сцены. Была, признаюсь, поражена его возможностями именно в жанре актёрской песни, его раскрепощённостью, изобретательностью и энергией. Что ещё важно: на концертах Юли Зиганшиной он одновременно — ведущий, «мастер разговорного жанра»… И это тоже своеобразная роль, которую Алексей исполняет не просто удачно, а со множеством психологических нюансов.

Возможно, тут сказывается и университетское образование Гомазкова, и обширная филологическая подготовка (переводчик, член союза писателей Москвы), и музыкальная… Но, на мой слух, Алексей невольно ощущает себя на сцене человеком из «иного мира», который не к эстраде себя готовил и не о ней изначально мечтал. Это придает его выступлениям особую глубину и парадоксальность.

Скрытая горечь (одновременно с мастерским конферансом) превращает ситуацию концерта в метафору жизни. «Сцена — это крест» — мотив, нередкий для песен Александра Вертинского. Возможно, поэтому их исполнение так органично для Гомазкова. Алексей не изображает, а доподлинно (может быть, и не стремясь к тому) излучает самоощущение, характерное для сценического образа Вертинского:

В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки
И людям что-то жалобно пою.

Звенят, гудят джаз-баны
И злые обезьяны
Мне скалят искалеченные рты.
А я, кривой и пьяный,
Зову их в океаны
И сыплю им в шампанское цветы.

А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным,
И в лучах моей короны умирает светоч дня…

Это измерение рефлексии о собственной жизни, о том, чему она посвящена, открывает психологическое пространство такой глубины, которое Юля Зиганшина, возможно, не могла бы создать в одиночку.

Когда они на сцене вдвоем — это уже мир, маленький театр. В одиночку Юля не то что уязвима, но её пение более открыто для интерпретаций, что ли… Когда она выступает в союзе с Алексеем, у сценического действа появляется завершенность, ещё большая многомерность и укорененность в культуре, при том, что рождается оно на перекрёстке сразу нескольких традиций — классического романса, классической эстрады, театра, джаза и авторской песни.

«Театр песни» как жанр на эстраде был создан Вертинским, продолжен и доведен до совершенства Камбуровой, а за последние десятилетия возникал дважды — в образе «Первого круга» и «Перекрёстка» Виктора Луферова (прежде всего, в песнях самого Луферова). И вот теперь он воскрес ещё раз, по-моему. Совместные концерты Юли и Алексея — это именно театр песни, в лучшем смысле.

Я помню, что есть официальный «Театр песни» (а также музыки и поэзии) под руководством Елены Камбуровой, но там театр присутствует как стены, сценическое пространство, хотя и подчиненное близким для исполнителей творческим критериям. Он отчасти — площадка для выступления разных, не всегда личностно связанных людей. У Зиганшиной и Гомазкова театр проявлен как внутренняя форма, как суть жанра. Он может кочевать по городам, и его стены вырастают везде, где выступают эти два (а лучше бы всё-таки три — с Еленой Максимовой и фортепьяно!) человека.

Самый сложный и деликатный вопрос — о переводах иноязычных песен, которые делает Алексей, а исполняет Юля… В некоторых случаях русский текст оказывает меньше песни, когда её слышишь на незнакомом языке, воспринимая лишь чувственно и интуитивно. Пусть неведомые слова непонятны, но они не ставят чувствам границ, не уменьшают их… Посему лучше, по-моему, когда репертуар русскоязычный. Возможно, его источником может быть и джаз, и песни из кино — не только иноязычного, но и своего, родного. Главное — всё это может варьироваться, перекликаясь и отсвечивая, роняя блики. Один из критериев — чем несочетаемее, тем лучше. Тем, значит, сложнее актерская задаче и выше вероятность «прорыва».

Я и раньше переживала много удовольствия и радости на концертах Юли и Алексея. Но сейчас, к ним в придачу, захватило чувство перспективы, незаурядного потенциала, заложенного в их совместном, на глазах родившемся детище — «театре песни». Повторюсь: эта ниша СВОБОДНА в современной русской культуре (всё-таки Камбурова, которая, слава Богу, остаётся с нами, тоже больше исполняет поэтическую песню, чем актерскую). И как всякое «пусто место» оно зовёт и притягивает, хочет быть насыщено чьим-то творчеством.

Для меня смысл известной пословицы перевёрнут: если есть «пусто место», то оно стремится стать «свято», кем-то одухотворено.

Татьяна Алексеева